Нефтегазовые компании РОССИИ

 Какую цену вы закладываете в своих бюджетах?

— Ближайшие три года мы закладываем $50 за баррель. Это консервативный вариант на фоне текущих цен, но мы хотим видеть развитие компании именно в этих ценах. Они дают нам положительный денежный поток с учетом того, что инвестпрограмма сохраняется на уровне, достаточном для полного финансирования проектов.

— Но если действие соглашения ОПЕК+ затянется, из него будет сложно выйти.

— Я думаю, это будет поэтапный процесс, нельзя резко выходить из таких соглашений. Но самое главное — что в нем приняло участие все инвестиционное сообщество, что входящие и не входящие в ОПЕК страны смогли впервые в истории прийти к пониманию необходимости объединить свои усилия для стабилизации рынка. И важно, что создан механизм, который не только влияет на объем , но и контролирует выполнение этого соглашения. Надо отдать должное всем странам-участницам, они выполняют соглашения, что и повлияло на цены.

— Правительство утвердило законопроект по НДД, но в него не были включены обводненные месторождения. Какими вы видите справедливые льготы на подобные активы?

— К сожалению, законопроект по НДД не успели принять в такие сроки, чтобы он вступил в действие с 1 января 2018 года. Но надо понимать, что на сегодня это эксперимент, в ходе которого будет необходимо доработать администрирование, проверить его эффективность как для инвесторов, так и для бюджета страны. Если закон начнет работать с 1 января 2019 года, то для проведения эксперимента понадобится не целых пять лет, а гораздо меньше, чтобы мониторинг состоялся и закон можно было бы тиражировать на большее количество месторождений. Потому что заложенные в документе 15 млн тонн добычи — достаточно небольшой объем, но для апробации его достаточно. Самое главное — в этот эксперимент вошли месторождения всех крупнейших компаний, мониторинг можно вести по всем.

Мы, конечно, разочарованы, что полностью противоположное решение было принято по обводненным месторождениям. Мы считали, что было бы объективно применить к ним этот закон также в виде эксперимента, чтобы компании могли бы представить результаты и показать свою эффективность работы на подобных активах. Но правительство приняло решение, что пока законопроект будет проверяться только на крупнейшем месторождении в России — Самотлоре. Но если эффект будет получен, то подход будет тиражироваться и на другие участки. Так что надеемся, что «Роснефть» покажет эффективность действия этого закона. Нас устраивает, что эксперимент будет проведен на этом уникальном месторождении, а мы будем включены в него на более позднем этапе. Такие заверения нам были даны.

— В правительстве также обсуждается возможность обнуления экспортной пошлины и мер по компенсации негативного эффекта для нефтепереработки, в частности, введение отрицательного акциза. Как вы относитесь к этим инициативам?

— Я очень бы осторожно подходил к этому вопросу. Потому что мы сегодня иногда путаем понятия «выход светлых нефтепродуктов» и «глубина переработки на НПЗ». Когда мы говорим о светлых нефтепродуктах, то забываем, что для народного хозяйства нужны смазочные материалы, для строительства дорог — битумы, для металлургов нужен кокс. А это все темные нефтепродукты. Поэтому должно быть понятие глубины переработки. И конечно, применение мер поддержки должно касаться не новых инвестиций, а распределяться исходя из показателей действующих заводов. Чтобы к ним применялись те или иные стимулирующие меры, а остальные переработчики подтягивались к этому уровню. ЛУКОЙЛ выполнил четырехстороннее соглашение с правительством, в заводы вложено больше $10 млрд. И конечно, мы рассчитываем, что эти инвестиции будут учтены.

Что касается отрицательного акциза, это сложно. Сейчас подобный механизм применяется в отношении нафты для нефтехимии. Да, это дало эффект. Но как это будет администрироваться, насколько это будет долгосрочное действие — все это снова зависит от решений правительства. Все-таки экспортная пошлина — это практически стимулирование нефтепереработки.

— То есть вам было бы спокойнее, если бы не происходило быстрого обнуления пошлины?

— Экспортная пошлина морально устарела. Она должна быть заменена более объективным налогом — но является ли таковым отрицательный акциз, я не уверен. Поэтому мы должны еще провести дополнительное обсуждение с экономистами, которые представляют госорганы, для того, чтобы выявить налог, который действительно позволит нам сегодня не остановить нефтепереработку. Мы же помним, что в 1990-е годы на Урале продавался греческий и финский бензин, потому что экспорт нефти тогда был наиболее эффективен для российских производителей. И сегодня также многие заводы сократили объемы переработки, потому что экономика мазута гораздо хуже, чем экономика сырой нефти. Поэтому здесь необходимо удержать баланс, чтобы была мотивация эффективной собственной нефтепереработки и чтобы нефтекомпании получили стимул для загрузки НПЗ.

— В прошлом году вы говорили, что не планируете полностью уходить от производства мазута, потому что нужно загружать свои установки по замедленному коксованию. Эта схема сохранилась?

— У нас все четыре завода работают в одной системе: везем вакуумный газойль из Перми в Нижний Новгород, загружая установки каталитического крекинга, а мазут из Нижнего Новгорода везем в Пермь, чтобы загрузить битумные установки и коксовые, потому что там вообще нет этого сырья. Поэтому мы сделали единый баланс для всех НПЗ. После ввода комплекса глубокой переработки в Нижнем Новгороде у нас останется менее 2 млн тонн мазута, которые будут использоваться как в качестве бункеровочного топлива в РФ, так и для загрузки наших вторичных процессов — в основном в Перми.

— То есть вы оставите эти объемы мазута?

— Да, так как баланс в целом по компании считается, а не по отдельно взятым заводам.

— Почему в итоге было принято решение о строительстве в Нижнем Новгороде комплекса глубокой переработки, хотя еще в середине года вы не были уверены в необходимости его реализации?

— Решение принято, так как мы решили вопросы транспорта светлых нефтепродуктов. Запустили благодаря хорошей работе «Транснефтепродукта» трубопровод от завода до Москвы. И сегодня бензин поставляется на московский рынок. У нас есть трубопроводный транспорт для дизельного топлива — как на экспорт, так и на внутренний рынок. То есть нижегородский завод является неким хабом, и было принято решение именно там разместить новый комплекс. Потому что там самое большое количество мазута и достаточно гибкая структура нефтепереработки, что дает нам возможность оперативно реагировать на те запросы, которые сегодня предъявляет рынок.

— В 2016 году поднимался вопрос о строительстве новых транспортных мощностей для нефтепродуктов с учетом резкого роста производства дизеля. Чем закончилось обсуждение по трубе в восточном направлении?

— Сейчас уже запущен в пробную эксплуатацию продуктопровод «Юг», и мы его заполнили дизельным топливом, которое идет от Волгограда до Новороссийска. Надеюсь, в начале февраля продуктопровод будет официально введен. Сегодня идет испытание оборудования, опытные работы. Это, конечно, уникальный продуктопровод, который построила «Транснефть». Он дал выход нефтепродуктам не только с нашего волгоградского завода: построена эстакада, которая позволяет принять дизельное топливо и с других заводов. Что касается востока, это куда более сложный вопрос, потому что в этом направлении в России много НПЗ. Все-таки пять достаточно крупных заводов обеспечивают и Восточную Сибирь, и Дальний Восток нефтепродуктами. Строить для этих объемов продуктопровод — очень дорогое удовольствие.

— Сейчас у ФАС есть вопросы к нефтекомпаниям по росту оптовых цен на дизельное топливо. В связи с чем оно дорожает и можно ли ожидать снижения его стоимости?

— Дизель — это сезонный продукт, и сейчас идет переход на производство зимнего и арктического топлива. Это влияет на объем производства керосина, потому что это взаимосвязанные продукты. И переход на выпуск зимнего и арктического топлива — затратный процесс, в связи с этим был рост цен, но сейчас уже произошла стабилизация.

— Если в 2014–2015 годах рынок авиатоплива резко просел и компаниям пришлось сокращать выпуск керосина, то сейчас идет обратный процесс — спрос повышается, и нефтяники не успевают производить достаточные объемы. Как планируется урегулировать эту ситуацию?

— Еще раз повторю: производство керосина и дизеля взаимосвязаны. И сегодня потребление дизельного топлива растет за счет восстановления промышленности и перевозок, плюс ко всему все компании снизили объемы переработки. А в России, к сожалению, есть нормативы, которые нам не позволяют снимать дизельную фракцию со вторичных процессов, только с первичных. Например, на заводе в Волгограде мы могли бы нарастить производство до 0,5 млн тонн за счет продукции с установки гидрокрекинга, но этот потенциал не используется из-за требования, оставшегося с советских времен.

Хотя авиакеросин, который мы производим в Европе,— это практически полностью продукт вторичных процессов. Сейчас ведется большая работа по согласованию новых технических условий. Мы надеемся, что в ближайшее время их согласуем и получим разрешение на производство авиакеросина уже на вторичных процессах. Это даст возможность дополнительный объем поставить на российский рынок и стабилизировать ситуацию. А пока сокращение загрузки первичной переработки приводит к достаточно опасной ситуации, когда дефицита как такого нет, но напряжение на рынке уже есть.

— Вы долго вели переговоры с властями Ирака о пересмотре условий контрактов в этой стране. О чем удалось договориться и какие новые проекты в Ираке рассматриваете?

— У нас два проекта в Ираке. Во-первых, «Западная Курна-2», мы представили проект окончательного плана разработки правительству в лице Министерства энергетики Ирака, который рассчитан на производство 800 тыс. баррелей нефти в день, это было предложение иракской стороны — 450 тыс. баррелей из формации Мишриф и 350 тыс. баррелей из Ямама. То есть речь идет о снижении с первоначального уровня в 1,2 млн баррелей в день. Сейчас это предложение проходит обсуждение в министерстве, мы надеемся, что в ближайшее время его завершим, после чего начнем реализацию следующих стадий проекта, чтобы к 2024 году выйти на добычу 800 тыс. баррелей в день.

Второй проект — «Блок 10», где открыто крупное месторождение Эриду. Иракская сторона пошла нам навстречу, расширив контур нашего лицензионного участка, то есть достаточно конструктивный разговор. Мы вместе с нашими партнерами, с японской компанией (Inpex.— “Ъ”), надеемся на следующий год завершить геологоразведку и приступить к обсуждению плана разработки этого месторождения.

— Условия по Эриду по размеру сервисного платежа будут такие же, как по Западной Курне-2?

— Нет, это месторождение было не открытое, белое пятно, и поэтому там где-то в пять раз будет выше ставка компенсации, чем по Западной Курне-2.

— По Западной Курне-2 вы планируете пересмотреть ставку компенсации?

— Вопрос постоянно витает в воздухе, но сложно сегодня его решить по одной причине — это надо делать для всех (компаний, работающих в Ираке.— “Ъ”), а не индивидуально, для одной взятой компании. Мы постоянно вопрос обсуждаем, находим понимание у властей Ирака в других частях — по объему производства, по темпу разработок месторождений, но по этому вопросу пока нет.

— Но снижение объемов добычи на Западной Курне-2 уменьшит рентабельность ваших инвестиций…

— Это не совсем так, рентабельность как раз, наоборот, должна увеличиться. Это сервисный контракт, который достаточно небольшой объем оборотных средств отвлекает от компании. Этот объем компенсируется в течение квартала.

— Ирак выставляет еще несколько месторождений на тендеры. Вам было бы интересно?

— Да, пятый раунд, который сегодня Ирак объявил,— мы, конечно, будем рассматривать эти объекты. Но я уже сказал, что у нас и так два крупных, капиталоемких проекта. Все-таки «Блок 10» нам придется с нуля обустраивать.

— Во сколько вы оцениваете инвестиции в «Блок 10»?

— На сегодня, по нашим неокончательным данным, запасы этого блока составляют около 700–800 млн тонн. Проект освоения пока еще прорабатывается, но он будет стоить несколько миллиардов долларов.

— А за какой период?

— Где-то за пять-шесть лет после окончания геологоразведочного периода и утверждения окончательного плана разработки.

— Вы рассматриваете в принципе какие-то существенные покупки в России и за рубежом?

— В бюджете и стратегии развития компании на ближайшие десять лет, которую мы будем презентовать в 2018 году, предусматривается в том числе выделение средств для приобретения новых активов. Параметры стратегии пока не могу рассказать, но речь идет о покупке активов на глобальном рынке — и в России, и за пределами РФ, потому что все-таки стратегия состоит в том, что запасы не должны снижаться. Для этого нам придется на 120–140 млн тонн ежегодно их приращивать. Конечно, за счет одной геологоразведки это сделать трудно. Компании нужны новые запасы, мы не скрываем этого.

— Какие активы могут вас интересовать в России?

— Только по жидким углеводородам. Потому что в балансе компании достаточно объемов газа — и на Каспии, и на Севере страны.

— Речь идет о лицензиях или каких-то готовых добычных активах?

— И лицензии, и готовые компании, доступные для покупки. Но с каждым годом компаний в черте России все меньше и меньше, и все хуже и хуже активы, которые у них остаются. Но главная задача стратегии, которую мы закладываем, это оптимизация затрат и интенсификация разработки месторождений, в том числе и работа на трудноизвлекаемых запасах (ТРИЗ.— “Ъ”). Достаточно серьезные суммы будут выделяться для работы на ТРИЗах, для того чтобы вести не только опытно-промышленную эксплуатацию месторождений — ее мы вели последние семь лет,— но и уже начать вовлекать эти запасы в промышленную разработку.

— Какова ваша оценка перспективности Хатангского участка по итогам бурения первой скважины?

— Пока мы разочарованы. Мы открыли там залежи углеводородов, и по результатам бурения этой скважины мы должны провести переинтерпретацию информации о геологии этой провинции, но то, что мы ожидали там найти, пока, к сожалению, не открыли. Там достаточно низкая насыщенность углеводородов и небольшие мощности пластов. Мы получили приток углеводородов, но пока считаем, что это не те объемы, которые позволили бы в столь отдаленном регионе обустраивать эти месторождения.

— Вы сказали, что вас больше интересуют жидкие углеводороды, но в этом году прирост добычи у вас произошел именно за счет газа. Этот сегмент вы не хотите развивать?

— Мы развиваем газовые проекты в тех регионах, где можем монетизировать газ и эффективно его продавать. Сегодня это Узбекистан, где мы ввели Гиссар — крупное месторождение с объемом добычи 5 млрд кубометров в год. Скоро мы запускаем Кандым, и к концу следующего года общий объем добычи газа на территории Узбекистана составит около 14 млрд кубометров. Построены газопроводы, газ поставляется и в Китай и частично продается на территорию РФ через «Узбекнефтегаз», который является нашим партнером. Но мы завершаем там инвестиционный цикл по газовым месторождениям. Что касается России, рассматриваем месторождение имени Кувыкина на Каспии.

— Вы вели переговоры с Узбекистаном по изменению соглашения по Гиссару. Как они продвигаются?

— Они не завершены, идет переговорный процесс.

— По итогам девяти месяцев 2017 года вы на 30% сократили чистый долг. Собираетесь и дальше снижать его?

— У нас приемлемый уровень долга — 20% собственного капитала, мы все эти годы его удерживали. Сейчас также будем удерживать этот показатель, потому что тогда мы имеем финансовую подушку на случай нюансов, если повторятся кризисные явления.

— Вы в последнее время говорили, что рассматриваете возможность продажи целого ряда активов — розничной сети, своего трейдера Litasco, НПЗ в Европе…

— Только одного НПЗ, на Сицилии, ISAB. Сегодня завод после того, как мы сделали инвестиции в приобретение генерации, работает эффективно. Маржа переработки в Европе хорошая, проведенные оптимизационные мероприятия за эти годы позволили нам сократить операционные расходы. То, что касается розницы,— мы ее реструктуризировали, продав часть АЗС в Европе. Вся остальная европейская розница интегрируется в нашу нефтепереработку и в логистические потоки нашего продукта, как в странах Бенилюкса, куда мы привозим большое количество дизельного топлива с завода в Голландии и с территории России.

— Какие варианты продажи Litasco рассматриваются?

— Разные варианты. Ведь что такое сегодня трейдинговая компания? Номер один — это люди, второе — это те контракты, которые есть у компании. И конечно, если мы будем продавать долю в компании, то вместе с контрактами. Мы готовы продать актив, потому что уже сегодня практически две трети объемов, которые продает компания,— это нефть и нефтепродукты сторонних поставщиков. То есть наших системных ресурсов в Litasco с каждым годом становится меньше, а весь оборотный капитал ложится на баланс ЛУКОЙЛа.

— Как сейчас складываются отношения с «Роснефтью» по месторождению имени Требса и Титова? Есть план решения разногласий по условиям перевалки через ваш терминал в Варандее?

— Мы с Игорем Ивановичем (Сечиным, главой «Роснефти».— “Ъ”) договорились, и по теме «Башнефть-Полюса» (оператор разработки месторождений Требса и Титова.— “Ъ”) работает совместная группа, которую с нашей стороны возглавляет Равиль Маганов (первый исполнительный вице-президент ЛУКОЙЛа.— “Ъ”), со стороны «Роснефти» — Андрей Шишкин (вице-президент «Роснефти».— “Ъ”). Там очень много уже вопросов решено, мы нашли понимание относительно того, что цена перевалки на Варандее будет привязана к объемам, которые будет туда давать «Башнефть-Полюс». К сожалению, в последние годы инвестиционные программы свернуты, и объем, который мы планировали переваливать — почти 3 млн тонн в год,— не будет реализован. В этом году будет чуть больше 1 млн тонн.

Пришли к пониманию, что новый инвестиционный цикл мы начнем в 2018 году, увеличим бурение и доведем добычу почти до 2 млн тонн с небольшим. И тогда, конечно, можно будет говорить о стоимости перевалки. Потому что затраты на перевалку стабильны, а расходы по перевалке ложатся на тот объем, который поставляется. Поэтому на 2018 год будет промежуточное решение. Времени уже не остается, и я надеюсь, что до конца года будут подписаны все документы на перевалку, потому что останавливать проект нельзя.

— То есть слухи о том, что вы хотите поднять тариф для «Роснефти», неверны?

— Нет, поднимать мы ничего не собираемся. По тому тарифу на перевалку, который был согласован в свое время с АФК «Системой» как владельцем «Башнефти», переговоры шли очень тяжело и долго. Тогда все считалось до цента. Они, как частная компания, были заинтересованы в получении максимума прибыли.

Так что решение было достаточно сложным, компромиссным, но контракт подписан. Мы считаем, что сегодня это объективные затраты, ведь Варандей — уникальный объект, который работает в Арктике. Это не просто терминал, это технологический объект, который делает доподготовку, в том числе и нефти. Плюс здесь идет смешение — блендинг нефти. Все-таки ЛУКОЙЛ подает туда легкую нефть, более 5 млн тонн. Поэтому там достаточно много технологических вопросов. «Роснефть» понимает это, так что я надеюсь, что совместная группа придет к согласию по всем вопросам: и по развитию нашего совместного проекта, и по привязке тарифа к объему производства.

— То есть тема строительства порта в Индинге, через который «Роснефть» могла бы переваливать свои объемы с Требса и Титова, скорее аргумент в переговорах?

— В этом строительстве нет смысла сегодня, когда есть готовый терминал. Мы предлагали сделать обменные операции, мы были готовы отдавать нефть на Усе, чтобы потом этот объем нефти дальше транспортировать (по трубопроводу «Транснефти».— “Ъ”) в Приморск, но это невыгодно нашим партнерам по «Башнефть-Полюсу». Все-таки наиболее экономически эффективный путь, даже с учетом сегодняшней стоимости перевалки, через Варандей.

— Планы по наращиванию добычи «Башнефть-Полюса» не будут противоречить условиям сделки с ОПЕК?

— Я думаю, что нет. Есть естественное падение объемов производства, как у нас, так и «Роснефти». Я думаю, что это не тот объем, который мы — две крупнейшие компании России — не компенсируем.